В ГОД СМЕРТИ ВЫСОЦКОГО
Justmyself, 1998
«Ко мне пришел в гости один из учеников со свой невестой. Они собираются пожениться, когда девочке исполнится восемнадцать, и произойдет это в марте. Представляешь? Эти дети, родившиеся в год смерти Высоцкого, уже собираются в ЗАГС...»
Из письма

В год смерти Высоцкого... Как это было? Раскаленная летней жарой Москва. Америка бойкотирует Олимпиаду, по телевизору вперемешку с сообщениями об очередных рекордах – сообщения об успехах ограниченного контингента, оказывающего братскую поддержку народу Афганистана. На последней странице московской Вечерки – стандартное объявление в черной рамке: «Министерство культуры СССР, Госкино СССР, Министерство культуры РСФСР, ЦК профсоюза работников культуры (и прочая, и прочая) с глубоким прискорбием извещают о скоропостижной кончине артиста театра Владимира Семеновича Высоцкого...» И все, дорогие товарищи. Приблизительно в те же дни умер действительно прекрасный певец Джо Дассен, и советские средства массовой дезинформации бурно скорбели по этому поводу вместе с французским народом.

О похоронах Высоцкого написано очень много. «Вражеские» газеты, откликнувшиеся на это событие, не преминули назвать его «протестом». Заметка в Нью-Йорк Таймс была, например, озаглавлена так: «Советская полиция смешивается, когда тысячи людей волнуются на похоронах барда». А ведь абсолютное большинство людей, пришедших 28 июля на Таганку, отнюдь не были диссидентами. Просто так уж было принято в те полузабытые уже времена: любое действие, несанкционированное свыше, воспринималось как нечто из ряда вон выходящее.

А потом наступили годы молчания. Редкие статьи в центральное прессе, в основном – о театральных и киноработах, и параллельно – газетные материалы в многотиражках и райцентровских газетах. Несчастный сборник «Нерв», вышедший двумя изданиями в 1981 и 1982 годах, в книжных магазинах, естественно, не появлялся. В нашу семейную библиотеку он попал году в 84-м с помощью спасителя-«Книгообмена», и за него пришлось отдать том Пруста и книгу Ремарка – слава богу, и то, и другое имелось в доме в двух экземплярах. И еще, конечно, существовал вечный и неизменный «Самиздат». Появились несколько странные люди, неизвестно какими путями имевшие доступ в закрытый на семь замков архив. Рукописи, перепечатанные на папиросной бумаге под копирку, со множеством ошибок и неточностей, снабженные весьма сомнительными примечаниями, расходились мгновенно и отнюдь не «за так». В виде ксерокопий гуляли по Москве (и не только по ней) стенгазета КСП «Менестрель», вышедшая сразу после смерти Высоцкого и представлявшая собой, по сути дела, первый сборник воспоминаний, и американский двухтомник, заслуживающий добрых слов по крайней мере за то, что был первым. А еще – многочисленные самодельные книжки, составленные собирателями, прослушивающими затертые до дыр магнитофонные пленки.

Странное было время. Я впервые попала на Ваганьково 25 июля 1982 года (раньше не пришлось в силу нежного пионерского возраста). Улица перед кладбищем была перекрыта и запружена толпой, через которую периодически проползали истошно звеневшие трамваи. Очередь тянулась вдоль стены кладбища и уходила по мост. Вокруг магнитофонов системы «Весна» и «Электроника» собирались люди, переписывающие друг у друга кассеты. С рук на руки передавали листки с любительскими «стихами на тему». Милиция взирала на все это весьма спокойно. Пока не появилась картина.

К сожалению, я забыла фамилию художника, хотя через несколько лет видела эту картину в фойе клуба, где проходил один из вечеров памяти Владимира Высоцкого Сразу уточню: когда мне в конце концов удалось внимательно разглядеть это произведение искусства, оно мне не понравилось. Но в данном случае речь идет не о моих личных вкусах и пристрастиях. Сюжет был таков: на выжженной голой земле стоял босой Высоцкий с гитарой наперевес, за спиной его расположилась муза с удивительно знакомым лицом, а с нижней части картины протянулась колючая проволока с красными флажками. Метафора была, прямо скажем, прозрачной. Даже для милиции.

Блюстители порядка, углядев безобразие, врезались в толпу. Люди моментально сомкнулись в плотный комок – палец не просунешь – подняли картину вверх, и она поплыла над головами, передаваемая из рук в руки. Милиционеры предприняли повторную атаку – так же безуспешно. Длилось все это не больше пяти минут и закончилось полной победой доблестных людей в сером. Картину арестовали и, наверное, отправили в отделение – точно не знаю. В моей подростковой голове сразу возникло множество вопросов. Задним числом считаю, что именно в этот день, 25 июля 1982 года, у меня впервые возникло неясное ощущение, хорошо сформулированное Шекспиром. «Подгнило что-то в Датском королевстве...» Правда, все же хватило сообразительности не тревожить домашних.

Московские газеты действовали по известной фигуре умолчания, если не считать товарища Куняева, которые со страниц «Нашего Современника» сетовал по поводу засилья массовой культуры (и в качестве классического примера таковой обрушивался на Высоцкого). А в качестве примера приводил факты недостойного поведения поклонников на Ваганьково, на поверку оказавшиеся фальсификацией. Примечательно, что эта статья была опубликована в июльском номере журнала – видимо, в качестве поминовения...

Чуть позже по клубам и научным институтам начали проводиться вечера, организованные друзьями Высоцкого, которых склонные к юмору зрители окрестили «Бандой четырех». На вечерах демонстрировались кинопленки и видеозаписи выступлений Высоцкого, и прорываться туда приходилось с боем, используя все мыслимые и немыслимые способы.

Потом все изменилось, исчезли гласные и негласные запреты. Происходило это, правда, не в одночасье. Появилась Комиссия по творческому наследую (название-то какое!), а к юбилею 1988 года плотину прорвало – ни одна из газет не могла обойтись без статьи о Высоцком.  Завершилось все это юбилейное неистовство присуждением Государственной премии и грандиозным вечером в Лужниках. Парадокс: как известно, за всю свою жизнь Высоцкий не дал в Москве ни одного афишного концерта. Казалось бы, справедливость восторжествовала. Элем Климов назвал Государственную премию «нашим общим перед ним покаянием». Вообще, это слово – покаяние – было в ходу в конце восьмидесятых. Только вот формулировка была осторожной: Владимир Семенович удостоился посмертной награды за исполнение роли Жеглова и за песни к кинофильмам (только). Так что покаяние получилось несколько половинчатое.

Многие тогдашние «можно» и «нельзя» воспринимаются сейчас, как нечто нереальное. Замечательный театральный критик Наталья Крымова, автор одной из первых телепередач о Высоцком, рассказывала в конце восьмидесятых, как к ней обратились из питерского журнала «Нева» с просьбой о разрешении на публикацию «Романа о девочках» (Крымова входила в Комиссию по творческому наследию). Выслушав просьбу, Наталья Крымова осторожно осведомилась:
- Вы вообще-то знаете, о чем идет речь?
- Да, конечно, - ответил собеседник. – О прозаическом отрывке, который начинается с фразы «Девочки любили иностранцев»...
«Роман о девочках» был опубликован в январском номере «Невы» в 1988 году.

Эльдар Рязанов в книге «Четыре вечера с Владимиром Высоцким», которая была сделана по мотивам одноименной телепередачи, рассказал, как телечиновники ничтоже сумняшеся вырезали перед самым выходом в эфир предисловие режиссера. Текст предисловия приводился в книге, и что уж там было такого крамольного – один бог разберет. Рязанов говорил о трагических судьбах российских поэтов и приводил факты, которые во времена перестройки и гласности были давным-давно всем известны.

На Таганке был восстановлен запрещенный спектакль «Владимир Высоцкий», перед премьерой которого в Москву приехал Юрий Любимов. Мне повезло: билет я получила в качестве свадебного подарка. И мог ли кто из тех, кто был в этот день в зале и устроил опальному режиссеру тридцатиминутную овацию, предвидеть грядущий раскол когда-то легендарного театра?..

Потом я уехала из Москвы и о дальнейшем узнавала уже по письмам. В январе 1998 года Владимиру Высоцкому исполнилось бы шестьдесят лет, и мои друзья, побывавшие 25 января на Ваганьково, рассказали об этом так: «Ощущение было какое-то более спокойное, чем десять лет назад. Не потому, что народу меньше (если и так, то ненамного), а потому, наверное, что за эти годы «пена» исчезла, любить Высоцкого перестало быть «модным», и остались только те люди, которые любили его всегда. И их оказалось немало...»
УТРЕННЯЯ ГИМНАСТИКА
Justmyself, 2006

Пионерский лагерь был совсем маленьким и сонным. Всего четыре отряда, деревянные корпуса, сосновый лес за окнами – и никакой официальной пионерии, кроме утренних и вечерних линеек. Страшилки и игра в помирающую панночку по ночам в палатах. Праздник Нептуна, самодельный КВН. Вожатские романы, с жаром обсуждавшиеся пионерками. Ночные походы к мальчишкам с зубной пастой наперевес. Синее лето, сказочный тихий июль.

А в Москве гремела Олимпиада. И юные пионеры, засланные жестокими родителями в лесную глушь подальше от праздника спорта и мира, прилипали к экрану единственного цветного телевизора. И так мечтали хоть на день вернуться в сверкающую, умытую, праздничную олимпийскую Москву.

Дни тянулись себе потихоньку. Если утро выдавалось хмурым, лагерь с надеждой прислушивался после горна: какая музыка сегодня? Врубили что-нибудь такое иностранное – значит, можно спокойно вздохнуть. А если из динамиков звучит «Утренняя гимнастика» Высоцкого, то, стало быть, с добрым утром – придется вылезать из-под одеял и тащиться нестройными рядами на зарядку.

И приходила суббота – родительский день. Мамы-папы-бабушки-дедушки, нагруженные дачной клубникой и прочими витаминами, приезжали проведать своих чад из сверкающей олимпийской Москвы.

Бабушка приехала к девочке в одну из таких суббот. И между прочим сообщила новость. Новость совсем свежую, вчерашнюю, пришедшую в дом посредством сарафанного радио.

Бабушка отправилась домой, а девочка побрела к своему корпусу по усыпаной сосновой хвоей тропинке. Возле корпуса вожатая Люда пила воду из фонтанчика.

- Люда, - сказала девочка, - знаешь новость? Высоцкий умер.
Люда резко прижала рычаг, и струя фонтанчика ударила ей в лицо.

И наступило солнечное прозрачное утро, но из динамиков после горна зазвучало нечто протяжно-мелодичное, и лагерь, повинуясь условному рефлексу, на зарядку дружно не встал. Юные пионеры лениво вылезли из постелей и потихоньку поплелись завтракать.

А после завтрака вожатый Володя отправился в радиорубку. И обрушился на лагерь голос Высоцкого. Без остановки, до самого вечера, со старой кассеты и трех маленьких пластинок.

Много чего было потом. Одолженный у друзей магнитофон, затертые кассеты, которые девочка с братом – голова к голове – расшифровывали по ночам. Отпечатанные на папиросной бумаге под копирку неспетые стихи, распространявшиеся странноватыми персонажами за немалые по тем временам деньги. «Нерв», первая книга с ладошку, добытая путем хитрого книгообмена. Ваганьковские толпы, редевшие год от года, юбилейная вакханалия в конце 80-х и Государственная премия. Истерические покаянные статьи, герой которых почему-то напоминал былинного Илью Муромца, перешедшие в свою противоположность – в вал воспоминаний 90-х, авторы которых, похоже, соревновались, кому из них удастся порадовать почтеннейшую публику наибольшим количеством разнообразных подробностей. И те самые, когда-то правдами и неправдами добытые, прочитанные и навсегда запомненные стихи – на мелованной бумаге семитомника в твердом переплете с золотым обрезом.

Все это было потом. А сегодня надрываются над пионерским лагерем динамики. И растеряны лица взрослых. И я, маленькая нечаянная горевестница, понимаю: что-то очень несправедливое произошло два дня назад в сверкающей, умытой, праздничной олимпийской Москве...







ПАРАДНЫЙ ПОДЪЕЗД                  ЧЕРНЫЙ ХОД